... Я стоял около окна, в которое утреннее солнце сквозь
двойные рамы бросало пыльные лучи на пол моей невыносимо надоевшей мне
классной комнаты, и решал на черной доске какое-то длинное алгебраическое
уравнение. В одной руке я держал изорванную мягкую "Алгебру" Франкера, в
другой - маленький кусок мела, которым испачкал уже обе руки, лицо и локти
полуфрачка. Николай в фартуке, с засученными рукавами, отбивал клещами
замазку и отгибал гвозди окна, которое отворялось в палисадник. Его
занятие и стук, который он производил, развлекали мое внимание. Притом я
был в весьма дурном, недовольном расположении духа. Все как-то мне не
удавалось: я сделал ошибку в начале вычисления, так что надо было все
начинать с начала; мел я два раза уронил, чувствовал, что лицо и руки мои
испачканы, губка где-то пропала, стук, который производил Николай, как-то
больно потрясал мои нервы. Мне хотелось рассердиться и поворчать; я бросил
мел, "Алгебру" и стал ходить по комнате. Но мне вспомнилось, что нынче
Страстная середа, нынче мы должны исповедоваться, и что надо удерживаться
от всего дурного; и вдруг я пришел в какое-то особенное, кроткое состояние
духа и подошел к Николаю.
- Позволь, я тебе помогу, Николай, - сказал я, стараясь дать своему
голосу самое кроткое выражение; и мысль, что я поступаю хорошо, подавив
свою досаду и помогая ему, еще более усилила во мне это кроткое настроение
духа.
Замазка была отбита, гвозди отогнуты, но, несмотря на то, что Николай
из всех сил дергал за перекладины, рама не подавалась.
"Если рама выйдет теперь сразу, когда я потяну с ним, - подумал я, -
значит грех, и не надо нынче больше заниматься". Рама подалась набок и
вышла.
- Куда отнести ее? - сказал я.
- Позвольте, я сам управлюсь, - отвечал Николай, видимо удивленный и,
кажется, недовольный моим усердием, - надо не спутать, а то там, в чулане,
они у меня по номерам...
|
