Островский Александр Николаевич
читайте также:
Возможно, потому, что ее мать не знала английского, а еще и потому, что Юнис в детстве заикалась, она наслаждается тем, что говорит так кругло, яз..
Беллоу Сол   
«Родственники»
читайте также:
Разве это трудно понять?" Коршун приземлился на тихий пляж. "На год дальше от детства? Это что-то непохоже на взросление!" Он поднялся в воздух и исчез...
Бах Ричард   
«Далеких мест не бывает»
читайте также:
Счисление раскольников и обложение их двойным окладом в 1716 году принадлежит к числу таких же мер. Оно последовало вот по какому поводу.  &nb..
Мельников-Печерский Павел Иванович   
«Счисление раскольников»
       Островский Александр НиколаевичПроизведения
Островский Александр Николаевич

Критика




     Составитель тома А. И. Ревякин. Подготовка текста и комментарии: К. Н. Державина ("Иван-царевич"), Л. Р. Когана (Литературно-критические статьи), А. И. Ревякина (Художественная проза и стихи), Н. Т. Панченко (Материалы для словаря русского народного языка), А. Э. Фриденберга (Дневники).

                                 СОДЕРЖАНИЕ

     Критика
     [О романе Ч. Диккенса "Домби и сын"
     "Ошибка", повесть г-жи Тур
     "Тюфяк", повесть А. Ф. Писемского
     "Лучший алькад - король
     Застольное слово о Пушкине
     [О пьесе Н. Я. Соловьева "Случай выручил"
     [О пьесе М. П. Садовского "Душа - потемки"]

                     О РОМАНЕ Ч. ДИККЕНСА "ДОМБИ И СЫН"

     Из всех произведений Диккенса видно, что он хорошо знает свое отечество, изучил его подробно и основательно. Для того, чтобы быть народным писателем, мало одной любви к родине, - любовь дает только энергию, чувство, а содержания не дает; надобно еще знать хорошо свой народ, сойтись с ним покороче, сродниться. Самая лучшая школа для художественного таланта есть изучение своей народности, а воспроизведение ее в художественных формах - самое лучшее поприще для творческой деятельности. Изучение изящных памятников древности, изучение новейших теорий искусства пусть будет приготовлением художнику к священному делу изучения своей родины, пусть с этим запасом входит он в народную жизнь, в ее интересы и ожидания. В путешествии его в Америку (Соединенные Штаты) еще более проглядывает английская исключительность; все это произведение пропитано духом личной, национальной вражды к заморским единоплеменникам. Однако надобно сказать, к чести Диккенса, что его отзывы об иностранцах, при всей исключительности, не имеют ни той жесткости, ни того тона презрения, которыми прославились в Европе его соотечественники, а всегда смягчены более или менее юмором.
     Для художественного разбора "Домби и сын".
     Это и будет служить подтверждением прежде сказанному. Диккенс, поражая его [нрзбр.] во всех его видах, добрался и до торговой его чести. По идее - торговая гордость. Честь фирмы выше всего, ей пусть все приносится в жертву, честь фирмы это начало, из которого истекает вся деятельность. Диккенс, чтобы показать всю неправду этого начала, ставит его в соприкосновение с другим началом - с любовью в различных ее проявлениях.
     Здесь бы надобно было кончить роман, но не так делает Диккенс; он заставляет Вальтера явиться из-за моря, Флорансу скрываться у капитана Кутля и выйти замуж за Вальтера, заставляет Домби раскаяться и поместиться в семействе Флорансы. Эта борьба составляет основу романа. - [Нрзбр.] на типы, в которых проявляется то и другое начало.
     Представителем торговой гордости является Домби. Потом Каркер.
     У Домби все естественные отношения к людям исключительны. Он смотрит на людей на службе в..., на жену, на сына, на дочь... Он хочет явиться не человеком, а представителем фирмы.
     Этот роман развивается и оканчивается... под фирмой...

                         "ОШИБКА", ПОВЕСТЬ Г-ЖИ ТУР

     Нередко случается слышать нападки на равнодушие московской публики к выступающим талантам, на холодную встречу первых произведений нового и нуждающегося в сочувствии писателя; но это совсем несправедливо. Всякое сколько-нибудь замечательное произведение (не говоря уже о значительных), где бы оно ни появилось, находит в Москве теплое сочувствие. Надобно правду сказать, публика наша не многочисленна и не имеет одного общего характера; она состоит из многих небольших кружков, различных по убеждениям и эстетическому образованию; часто новое произведение возбуждает не только различные, но и совершенно противоположные мнения и толки. Впрочем, это совсем не беда; различные убеждения производят споры, движение, жизнь, а вовсе не апатию, в которой обвиняют Москву. Примером живого сочувствия московской публики может служить недавно появившийся талант г-жи Евгении Тур; найдите хоть один образованный кружок, в котором бы не говорили об этой замечательной новости в русской литературе. Первая повесть г-жи Тур "Ошибка", помещенная в No X "Современника" 1849 г., имела в Москве весьма значительный успех, который поддерживается новым, еще неконченным, ее произведением.
     Нам хочется сказать по этому поводу несколько замечаний о русской литературе вообще, которая, по нашему мнению, имеет некоторую особенность: здесь говорится только о художественной литературе. Литература каждого образованного народа идет параллельно с обществом, следя за ним на различных ступенях его жизни. Каким же образом художество следит за общественною жизнью? Нравственная жизнь общества, переходя различные формы, дает для искусства те или другие типы, те или другие задачи. Эти типы и задачи, с одной стороны, побуждают писателя к творчеству, затрагивают его; с другой, дают ему готовые, выработанные формы. Писатель или узаконивает оригинальность какого-нибудь типа, как высшее выражение современной жизни, или, прикидывая его к идеалу общечеловеческому, находит определение его слишком узким, и тогда тип является комическим. Древность чаяла видеть человека в Ахилле и Одиссее и удовлетворялась этими типами, видя в них полное и изящное соединение тех определений, которые тогда выработались для человека и больше которых древний мир не успел еще заметить ничего в человеке; с другой стороны, легкая и изящная жизнь афинская, прикидывая Сократа на свой аршин, находила его лицом комическим. Средневековой герой был рыцарь, и художество того времени успело изящно соединить в представлении человека христианские добродетели с зверским ожесточением против ближнего. Средневековой герой идет с мечом в руках водворять кроткие евангельские истины; для него праздник не полон, если среди божественных гимнов не раздаются из пылающих костров вопли невинных жертв фанатизма. При другом воззрении тот же герой сражается с баранами и мельницами. В новом мире то же самое. Так бывает во всех литературах, с тою только разницею, что в иностранных литературах (как нам кажется) произведения, узаконивающие оригинальность типа, то есть личность, стоят всегда на первом плане, а карающие личность - на втором плане и часто в тени; а у нас в России наоборот. Отличительная черта русского народа, отвращение от всего резко определившегося, от всего специального, личного, эгоистически отторгшегося от общечеловеческого, кладет и на художество особенный характер; назовем его характером обличительным. Чем произведение изящнее, чем оно народнее, тем больше в нем этого обличительного элемента. История русской литературы имеет две ветви, которые, наконец, слились: одна ветвь прививная и есть отпрыск иностранного, но хорошо укоренившегося семени; она идет от Ломоносова через Сумарокова, Карамзина, Батюшкова, Жуковского и проч. до Пушкина, где начинает сходиться с другою; другая - от Кантемира через комедия того же Сумарокова, Фонвизина, Капниста, Грибоедова до Гоголя; в нем совершенно слились обе; дуализм кончился. С одной стороны: похвальные оды, французские трагедии, подражания древним, чувствительность конца 18-го столетия, немецкий романтизм, неистовая юная словесность; а с другой: сатиры, комедии, комедии и комедии и "Мертвые души". Россия как будто в одно и то же время в лице лучших своих писателей проживала период за периодом жизнь иностранных литератур и воспитывала свою до общечеловеческого значения. Пусть не подумают, что мы, признав нравственный, обличительный характер за русской литературой, считаем произведения, наполненные сентенциями и нравственными изречениями, за изящные; совсем нет: такие произведения у нас уважаются гораздо меньше, чем у других народов, и сами являются предметом насмешки и глумления. Хотя недовольство каким-нибудь условным определением жизни выражается в сентенциях, в отвлеченных нравственных положениях, но публика ждет от искусства облечения в живую, изящную форму своего суда над жизнью, ждет соединения в полные образы подмеченных у века современных пороков и недостатков, которые являются ей сухими и отвлеченными. И художество дает публике такие образы, и этим самым поддерживает в ней отвращение от всего резко определившегося, не позволяет ей воротиться к старым, уже осужденным формам, а заставляет искать лучших, одним словом заставляет быть нравственнее. Это обличительное направление нашей литературы можно назвать нравственно-общественным направлением.
     Произведения женщин-писательниц, нося, почти без исключения, тот же общественный характер, отличаются от произведений мужского пера тем, что, уступая им часто в художественности, они превосходят богатством мелких подробностей, неуловимых психологических оттенков, особою энергиею и полнотою чувства, весьма часто негодующего. Им недостает спокойного творчества, холодного юмора, определенности к оконченности образов; зато в них более затрагивающего, обличительного, драматического. Иначе и быть не может: женщина прикасается к свету более чувствительной стороной, чем мужчина. Женщина, прежде чем стала писательницею, по большей части или была жертвой обычного пустословий, или, проживши лучшую половину жизни, увидала, что все благороднейшие душевные движения пошли даром, самопожертвование не оценено, любовь или обманута, или не нашла в пустоте света достойной взаимности. Часто и так бывает, что женщина долго, долго тратит свою прекрасную душу на идеал, созданный ее же юным, неопытным воображением; мало-помалу туман расходится, мечты улетают одна за другой, и действительность является или в лице весьма пошло актерствующего, или, чаще, в лице самого обыкновенного светского молодого человека; позднее раскаяние наполняет сердце женщины, безвыходное негодование на себя, на свою даром растраченную душу и молодость; в душу женщины западает горе, которого поправить нельзя; являются слезы бесплодного сожаления об утрате непосредственных, свежих чувств, не испорченных еще думой и сомнением, которые теперь, пользуясь опытностью, могла бы она употребить достойно. Какое же тут спокойное творчество?
     Обратимся теперь к произведениям г-жи Тур. Здесь мы разберем только "Ошибку", а о "Племяннице" поговорим по окончании романа. Повесть г-жи Тур интересна для нас уже тем, что место действия - Москва, а сюжет взят из высшего общества; всем известно, что хороших повестей такого рода у нас очень мало. Посмотрим теперь, какие образы вынесла писательница из светской жизни. Интрига чрезвычайно проста, что сильно говорит в пользу повести {В тексте журнала "Москвитянин": в пользу новости.}. Молодой светский человек Славин, богатый, красивый, хорошо воспитанный, любит девушку из небогатого семейства, носящего мещанскую фамилию Федоровых. Мать Славина не соглашается на брак своего сына с Федоровой, наконец, по прошествии многих лет, уступает просьбам сына, с тем условием, чтобы он провел еще одну зиму в обществе. В эту зиму он влюбляется в княжну Горскину, постепенно охладевает к своей Ольге, мучится угрызениями совести. Ольга, поздно увидав это, сама ему отказывает; Славин женится на Горскиной. Интрига проста, но развитие ее ведено чрезвычайно искусно и стоит того, чтобы разобрать его подробнее.
     Начнем с героя. Вот как автор описывает воспитание, полученное им от своей матери.
     "Он двенадцати лет был умный, ловкий мальчик, говорил и писал отлично по-русски, по-французски и по-английски, ездил хорошо верхом, отлично танцовал на детских балах, где имел уже значительные успехи, и прогуливался по бульвару об руку с матерью, ведя ее необыкновенно легко и развязно, и обращался с нею с таким уважением и вежливостью, что в нем заранее можно было угадать будущего безукоризненного джентльмена. Правила чести и благородства, как их понимают вообще и часто так односторонне, были внушены ему с детства. Он знал, что за обидное слово стреляются "а расстоянии шести шагов, что, давши честное слово, должно сдержать его; он знал, что он богат и что богатство есть долг, который требует выполнения, то есть что он обязан по этому случаю иметь дом и принимать в нем прилично своих знакомых и родственников, давать им обеды, жить открыто и проживать свои доходы, как прилично порядочному человеку; что имя Славиных - имя старинное, что все они служили исстари и все выслуживались; что он родился, чтобы продолжить имя предков и передать своим детям и имя и состояние в том виде, как получил их: имя безукоризненным, а состояние - не уменьшенным, и что в свой черед должен достигнуть и почестей и чинов и, во что бы то ни стало, занять в свете видное место наряду с другими. Он заучил твердо все это и многое другое в этом роде, чего уж я и не припомню. Но все человечные чувства развиты в нем не были и быть не могли. Часто мать говорила ему о чинах и честолюбии, никогда о истинной любви к родине; часто о боге и религии, никогда о сущности ее; ему читали евангелие, но никогда не обратили его внимания на божественное учение его, где любовь к ближним и пожертвование собой для других есть главное основание всего, где даже и любовь к богу проявляется любовью к ближнему. Он, конечно, знал наизусть всю земную жизнь спасителя, но не имел ни малейшего понятия о глубине любви и премудрости, которыми преисполнено его учение. Ему иногда приказывали подавать грош какому-нибудь нищему, проходившему случайно по улице мимо их дома, и тут же покупали ему игрушек на пятьдесят или сто рублей, не замечая ему, что этой суммы достаточно на прокормление целого семейства в продолжение двух месяцев. Он знал только, что он родился, чтобы жить хорошо, легко и роскошно; ему не говорили, как другим жить тяжело, трудно и горько; в нем не пробуждали сочувствия к массам, не ставили его мысленно, хотя на одну минуту, на место того бедняка, который униженно склонял свою седую голову перед его курчавой детской головкой, прося подаяния на хлеб насущный. Часто объясняли ему родство, упоминали о связях и светской дружбе, никогда не говорили о связях, основанных на истинном чувстве, о дружбе, как о самопожертвовании. Во всем этом его незаметно направляли к одной цели: любить одного себя, делать все для собственного значения и благосостояния, не оскорбляя, однакоже, строгой морали, и итти общей дорогой, не задевая никого без крайней нужды, но выбирая себе выгодное место и отстраняя искусно других, если бы они ему мешали. Любить его не научили, или, лучше, не пробудили ни словом, ни делом эту глубоко затаенную в нем способность. Чтение книг было строго избрано; но ему дали Плутарха, и этот писатель пробудил в нем порывы чувств, от которых его так заботливо спасали".
     К счастию, в это время попались ему под руку некоторые произведения романтиков и преимущественно Шиллера, которые пробудили в душе неиспытанные чувства любви к человечеству. Следствием такого воспитания и рождающихся потребностей была раздвоенность души его, одна сторона которой принадлежала Ольге, а другая - свету. В Ольге он находил ответ на пробуждающиеся в душе своей благородные стремления, которые были чужды всем окружающим его; зато свет был настоящею его сферою, он там родился и вырос, он не мог подняться над ним для критической оценки и противопоставить его Ольге. Сверх всего этого, мать Славина предусмотрительным оком следила за ним. Умная и совершенно светская женщина, она была непримиримым врагом всех мыслей и поступков, выходящих из общей колеи, и естественно, что она желала, чтобы сын совершенно походил на нее и не скомпрометировал себя юношеским увлечением.
     "Она любила сына со всей нежностью, к которой была способна; но привязанность ее к нему была весьма странна; она любила его потому, что он был ее сын, некоторым образом ее собственность, продолжение ее собственной личности, которую и развивала она в этом смысле. Нежность ее к нему еще более возрастала, когда другие хвалили его, как будто и любовь ее обойтись не могла без мнения других. Она понимала жизнь как исполнение известных обязанностей, вмещенных в весьма тесный и ограниченный круг, назначенный каждому его рождением".
     Она скоро заметила короткое сближение сына своего с Ольгой и отправила его в Петербург на службу, и в продолжение шести лет под разными предлогами не давала ему согласия на брак с Ольгой. Эти препятствия еще больше развивали раздвоенность души Славина; он то щеголял своими эполетами в обществе и волочился за светскими женщинами, то мечтал об Ольге и торопился в Москву провести короткое время отпуска в ее мирном семействе. Наконец Славин получил от матери согласие на брак с Ольгой с условием, чтобы свадьба была летом и чтобы он не оставлял света зимою. Письмо, в котором мать изъявляет свое согласие, самое лучшее место во всей повести. Это письмо лучше всяких описаний рисует вам светскую женщину и ее взгляд на жизнь. Вот несколько отрывков из него.
     "Милый друг Александр! Долго не отвечала я тебе, потому что письмо твое хотя и не удивило меня, но, конечно, опечалило. Я знаю, что все, что я тебе стану говорить, будет совершенно бесполезно. Старых людей мало слушают, особенно, когда дело идет о любовном капризе. Я вижу тебя отсюда, и как ты наморщил брови, прочитав слово: "каприз"; а все-таки не могу переменить его и остаюсь при моем мнении. Ты можешь делать, что тебе угодно: ты уже не мальчик; следственно, если ты не остепенился теперь, то, вероятно, надежды на это впереди очень мало. "Всякой волен делать из жизни своей, что он хочет", - пишешь ты мне; я в этом с тобою вовсе не согласна, и долг матери заставляет меня, уступая твоему желанию, показать тебе всю твою опрометчивость. Ты также говоришь мне, в своем письме, что вот уже осемь лет, как ты страстно любишь Ольгу Николаевну, и решился, наконец, жениться на ней, несмотря ни на какие препятствия, в заключение чего ты просишь моего благословения - для формы разве? Пожалуй, хоть и так, и за то спасибо. Тебе двадцать осемь лет, ты, стало быть, совершеннолетний, состояние твое устроено; ты имеешь две тысячи незаложенных душ, которые тебе остались от отца, следственно, от меня уже никак не зависишь. Конечно, мать, которая ходила за тобою в детстве, провела большую часть второй молодости, запершись в деревне, чтобы упрочить будущее твое состояние, не вышла опять замуж, чтобы не разделить ни с кем другим привязанность, обращенную на одного тебя, заслужила, может быть, больше, чем эту сухую фразу о благословении. Но довольно об этом. Делай, что хочешь, только позволь мне в такую важную эпоху твоей жизни высказать тебе мое мнение вполне и заметить тебе, как ты простодушно искажаешь прошедшее, чтобы прикрасить настоящее. Ты говоришь, что любишь ее осемь лет. Где же любовь эта? В чем она выказалась? И когда же ты любил ее? Ты знал ее с детства, вы одних лет, что, мимоходом сказать, составляет большое неудобство для супружеской жизни. Осьмнадцати лет вы вздумали в одно прекрасное утро или вечер полюбить друг друга; разумеется, из этого вышло то, что Елисавета Ивановна, пользуясь дальним родством, которое существовало между нами, пожелала пристроить дочь и отдать ее поскорее за богатого мальчика, который притом имел значительное имя, если не знатное, то по крайней мере не то мещанское имя Федоровой, которое она приняла вместе с замужеством, наделавшим в мою пору столько шума. Действительно, чтобы княгине Горекиной выйти за Федорова, надо было иметь голову навыворот. Но это дело прошло, и я о нем говорить больше не стану, а ты сам знаешь все это. Проживши так долго в бедности и скуке, с двумя дочерьми, которых едва могла воспитать, она должна была без меры обрадоваться твоей нелепой любви; но она сочинила свои планы, забывши про меня. Тебя дядя увез в Петербург, где ты вступил в юнкера, потом ты вышел в Кавалергардский полк, и если ты служил осемь лет, веселясь всегда и кое-когда имея значительные успехи в свете, то мне, несмотря на все мое желание, трудно найти в этой жизни тяжкие следы неутешной страсти. Тогда ли она томила тебя, когда ты публично содержал актрису m-lle Desiree {Мадемуазель Дезире.}, которая, мимоходом сказать, стоила тебе столько денег, или тогда, когда ты был отъявленным поклонником, а впоследствии чем-нибудь больше, у хорошенькой, как говорят по крайней мере, графини Верде. Правда, и ты видишь, как я беспристрастно сужу тебя, ты бывал нередко ремонтёром, и тогда, проводя ползимы в Москве, возвращался с удовольствием, для меня не очень понятным, из раззолоченных гостиных Петербурга в маленькой домик Федоровых, где так трогательно разыгрывал роль верного аркадского пастушка или героя из романа Августа Лафонтена и проводил все свободное время в кругу этого простого, милого, доброго семейства. Я повторяю твои выражения. Неужели ты думаешь, что в продолжение всего этого времени твоя любезная не желала и не пыталась пристроиться? Я не отнимаю у ней любви ее к тебе; может быть, она любила тебя и любит еще; но ты подумай, что в доме она нелюбимая дочь, что мать беспрестанно упрекает ее, что она не замужем, что ты ее забудешь и когда-нибудь покинешь, что ко всему этому у них денег нет ни гроша и они едва сводят концы с концами, и при таких условиях ты хочешь видеть в ней неизменную верность к тебе и не допускать в ней ни малейшего желания выйти замуж за другого. Полно, друг мой! Мне жаль тебя, что ты! в твои годы, веришь еще всем нелепостям, которые рассказываются маменьками и старшими сестрами. Впрочем, я буду справедлива и скажу тебе, что знаю, что Ольга Николаевна девушка добрая и кроткая, но вот и все: красоты она необыкновенной не имеет, воспитание ее не блестящее; что она не очень счастлива, и то правда; но из этого не следует, чтобы ты был счастлив с нею. Она никогда не будет уметь занять положение в свете, поддержать с достоинством твои связи и имя, сделать из твоей гостиной одну из значительных гостиных города, никогда не будет уметь и не может блестеть в свете умом, красотою и приятностию светского обращения; а ты, что ни говори, я тебя знаю, ты самолюбив больше, чем нежен; ты честолюбив: доказательство тому, что, несмотря на любовь свою к ней, нейдешь в отставку, а продолжаешь служить; ты в восторге от ее простоты, а любишь роскошь и тратишь на одного себя более тридцати тысяч в год; ты сочувствуешь ее гордому презрению к свету и его мелочам, а сам суетен, ценишь свет и никогда нейдешь против общего мнения и приятных обычаев, что, впрочем, весьма благоразумно и естественно. Ты горд - и не вынесешь хладнокровно, когда увидишь, что твоя жена, невидимому, хуже других и не может войти в борьбу с светскими женщинами; а ты без света жить Не можешь и только на словах пренебрегаешь им, так, по какой-то привычке, взятой тобою в молодости, неизвестно как и почему; в доказательство скажу тебе, что ты хотя и влюблен, а всякую ночь ты на бале, где, вероятно, не вздыхаешь и не грустишь, а просто любезничаешь и веселишься. Все это бред. Поверь мне, что женщина, которая прожила двадцать семь или осемь лет в мещанском быту, которая не красавица, не имеет аристократических привычек и никакого понятия о светских условиях и ко всему этому застенчива и не обладает даже тайною одеваться с искусством, не может" иметь никакого успеха в обществе. Успех в нем есть уменье и расчёт; его можно достигнуть без красоты, без большого ума, но надо уметь достигнуть его: все заключается в уменье. Откуда она возьмет его? Притом она Федорова, и свет примет ее в заветный круг свой потому только, что она жена твоя. Сначала ей надо будет только стараться поддержать себя в нем на должной ноге. Смотри, сколько причин для полного ничтожества в обществе, и ни одной для успеха. Я нисколько не противлюсь: женись, если хочешь этого во что бы то ни стало; но поверь мне, избегай ран раздраженного самолюбия: живи смирно и тихо* отклонись от прежней шумной жизни в кругу товарищей и модных женщин и не мечтай напрасно о бесконечных восторгах и несбыточных надеждах на какую-то пышную и поэтическую жизнь вдвоем, соединенную со всей суетой тщеславия, когда тебе вздумается ввести жену твою в гостиные, о которых она и понятия не имеет. Поздно ей в двадцать осемь лет привыкать ко всем тонкостям, глубоким соображениям и маленьким расчетам, благодаря которым занимается в них видное и почетное место. Конечно, ты будешь счастлив с Ольгой Николаевной один, два года, пожалуй будешь бродить с ней летом в лесах, восхищаться природой, читать с восторгом германских поэтов и новых французских преобразователей (ты и на эту глупость, пожалуй, способен); но все это надоест тебе скоро. А после что будет? Ты опять попадешь в общую колею, которая всегда была твоя существенная колея, а она останется навек в своей, не имея возможности из нее выйти, хотя бы того и желала".
     В этом письме вся сущность драмы, в нем видна запутанность положения Славина и безвыходность положения Ольги, оно же предсказывает и развязку. Зимой Славин влюбляется в княжну Горскину, но любит еще и Ольгу; он в затруднительном положении; он видит достоинства и той и другой, но в душе его нет настоящего мерила для женщины; он знает только светскую жизнь и только там умеет сортировать женщин. Этим пользуется княжна и приглашает к себе Ольгу на бал. На балу, разумеется, Ольга не может выдержать соперничества с княжной; Ольге на балу и скучно и неловко, а княжна на балу как дома, это ее настоящая сфера.
     С этого бала Ольга потеряла все в глазах Славина, он не мог простить ей неловкости в свете. Поздно увидала Ольга, что ошиблась, и эта ошибка стоила ей всей жизни.
     Впечатление, производимое этой повестью, портится часто встречающимися длинными описаниями характеров и убеждений действующих лиц, а иногда и образа жизни того или другого сословия; видно, что автор не привык еще пользоваться своими средствами, которыми он наделен так богато. Результаты глубокой наблюдательности и правдивая оценка того или другого быта, при всей своей истине и значительности, если являются в художественном произведении в виде описаний и сухих рассуждений, вредят целости впечатления. Все, что вы говорите, прекрасно и по убеждениям и по чувствам, которыми они вызваны, и все это истинная правда; да художеству нужны образы и сцены, и одни только они всесильны и над воображением и над волей человека. Вот единственный недостаток этого замечательного произведения. Говорят, что прошло время чистого художества, что теперь время творчества мыслящего; но мы этому поверим только тогда, когда увидим такие произведения, в которых эта так называемая рефлексия не путает изящества и не ослабляет впечатления, им производимого. До сих пор мы видим только попытки такого рода, наполненные в_ы_с_о_к_и_м_и в_з_г_л_я_д_а_м_и и г_л_у_б_о_к_и_м_и и_д_е_я_м_и, но лишенные художественности.
     Вообще вся повесть написана живо и чистым русским языком; некоторые места превосходны, как, например, встреча Нового года и бал у Горскиной. Характеры большею частью мастерски нарисованы и верны действительности; особенно удались автору, по нашему мнению, мать Славина и княжна Горскина. В заключение поздравим публику с новым самобытным талантом и пожелаем г-же Тур всевозможных успехов на широком поле русской литературы, на которое она выступает с таким прочным дарованием и с таким прекрасным направлением.

                     "ТЮФЯК", ПОВЕСТЬ А. Ф. ПИСЕМСКОГО

                              Москва, 1851 г.

     Появление "Тюфяка" отдельным изданием, без всякого сомнения, есть новость, весьма приятная для публики. Еще живо впечатление, произведенное художественной повестью, еще публика и критика неравнодушны к этому явлению. Мы не говорим, чтобы все отзывы были безусловно в пользу "Тюфяка", этого и ожидать невозможно; по крайней мере не много литературных явлений могут похвалиться таким полным и общим сочувствием. Не часто являются в русской литературе произведения, приобретающие значительный успех; происходит ли это от того, что художественные произведения у нас в самом деле редки, или от того, что большинство читающей публики состоит у нас из людей развитых и в эстетическом отношении очень требовательных; во всяком случае тем ценнее успех "Тюфяка". Предоставляя себе право разобрать журнальные отзывы о нем в отделе журналистики, мы скажем здесь несколько слов от себя об этом произведении.
     Конечно, не совсем современно хвалить в журнале произведения своих сотрудников; но, с другой стороны, едва ли можно удержаться, чтобы не высказать некоторых собственных замечаний по поводу такой серьезной вещи. Критик ведь тоже человек, и у него тоже душа есть, и жаль было бы обязать его сочувствовать или негодовать по случаю только чужих произведений, а своих не трогать. При таком положении дела может случиться весьма курьезная вещь: известно, что теперь вся литература в журналах; случись, что в каком-нибудь журнале будет собираться все лучшее по изящной литературе, ему незачем будет держать критиков, потому что критиковать будет нечего; зато в другом журнале, в котором не бывает изящной литературы, уж останутся только одни критики, и работы им будет вдоволь; и таким образом произойдет настоящее разделение труда.
     Бог с ней, с этой политической экономией; то ли дело мир художественный с его затеями, с его образами, полными смысла и грациозности. Недалеко ходить - вот хотя бы "Тюфяк" г. Писемского. Интрига повести проста и поучительна, как жизнь. Из-за оригинальных характеров, из-за естественного и в высшей степени драматического хода событий сквозит благородная и добытая житейским опытом мысль. Эта повесть истинно художественное произведение. Мы можем сказать это смело, потому что она удовлетворяет всем условиям художественности. Вы видите, что в основании произведения лежит глубокая мысль (о которой мы поговорим ниже), и вместе с тем так ясно для вас, что зачалась она в голове автора не в отвлеченной форме - в виде сентенции, а в живых образах и домысливалась только особенным художественным процессом до более типичного представления; с другой стороны - в этих живых образах и, для первого взгляда, как будто случайно сошедшихся в одном интересе эта мысль ясна и прозрачна. Едва ли нужно повторять, что высказанное нами составляет единственное условие художественности. Под какой бы формой ни явилось произведение, отвечающее подобным требованиям, оно будет художественное произведение, и прочие повести, романы и драмы, сколько б они ни отличались литературными и беллетристическими достоинствами, помимо этого условия не должны иметь претензии на такое титло, а так и оставаться повестями, романами, драмами, с прибавлением эпитетов: хорошие, занимательные, забавные, поучительные, плохие и проч. Только художественные произведения имеют прочность в литературе и составляют ее приобретение. "Тюфяк" г. Писемского явился под названием и формою повести; называя его вместе с тем художественным произведением, мы этим самым хотим отличить его от других явлений того же рода. У нас все называется повестью: и забавный рассказ каких-нибудь неправдоподобных приключений, и развитие какой-нибудь любимой темы автора en forme de caprice {В причудливой форме.} и т. д. Хорошая повесть, без всякого сомнения, - хорошая вещь; но все-таки велика разница между хорошею повестью и повестью художественною; и разница такая, что первая составляет только приличное замещение известного отдела журнала, потому что без хорошей повести журналу явиться неприлично, а вторая составляет истинное приобретение литературы.
     Приступим теперь к самому содержанию повести и постараемся рассказать его как можно короче. Герой этой повести, из которого, как из основной идеи, развиваются все события, все подробности, одним словом вся обстановка произведения, молодой человек, Павел Васильевич Бешметев, из лиц, довольно богатых внутренними достоинствами, но совершенно лишенных способности приличного наружного проявления своих душевных движений. Этот Бешметев принадлежит к людям, которые умеют любить только из-за угла, которые при виде хорошенького личика запираются в свою комнату, мечтают о всевозможном счастии с любимым предметом и не только не заботятся сблизиться, но даже не дают себе труда узнать хорошенько, что это за существо, у которого такое хорошенькое личико.
     В жизни и в устройстве жизненных отношений нужна известного рода практика; есть много технического в жизни, изучение чего лежит долгом на всяком, кто хочет жить общественно, а не в кабинете только, а тем более на людях, имеющих претензию играть какую-нибудь роль в обществе или пользоваться расположением прекрасного пола. Люди, не умевшие по отсутствию художественного такта или не имевшие случая вследствие дурного воспитания выделать для жизни себя, свой характер, наружность, - похожи на так называемых "поэтов в душе", которые мечтают и чувствуют весьма поэтично, но написать не умеют двух строк, потому что не приобрели техники, для которой нужен труд и изучение, а мечтать весьма легко. К таким людям принадлежит Бешметев. Он весь внутри; полюбя страстно девушку хорошего тона, он не мог сладить с собой даже настолько, чтобы не быть смешным в ее глазах. В этом первом моменте это лицо уже не один раз являлось в нашей литературе и, разумеется, большею частию комическим. Но автор "Тюфяка" смело и совершенно естественно сводит своего героя, посредством вмешательства разных лиц, с любимой девушкой, совершенно противоположной ему по природе. Юлия Владимировна Кураева отличалась именно тем, чего у Бешметева не было, то есть чисто внешними достоинствами: она была очень недурна, хорошо держала себя, была очень ловка и свободна в обращении; зато уж и в других, особенно в мужчинах, способна была ценить только внешние стороны, а о других качествах не имела понятия, да и не хотела их знать совсем. Она согласилась выйти за Бешметева, которого не только не любила, но не могла даже видеть без смеха, по усильному требованию отца, довольно впрочем легко, утешаясь тем, что будет иметь возможность командовать таким мужем и иметь свою волю. У Бешметева захватило дух от счастия: как же ему можно было рассмотреть, что она его не любит; он все мечтал о блаженстве и сбирался открыть ей свою душу и, разумеется, не успел этого сделать до свадьбы; даже самая нежность у него выходила как-то смешна. Выпишем несколько строк, чтоб показать, как вел себя наш герой с невестой до свадьбы.
     "Наконец поздравления кончились, и скоро сели за стол. Жениха и невесту поместили, как следует, рядом, но они, в продолжение целого обеда, не сказали друг другу ни слова. Юлия сидела с печальным лицом и закутавшись в шаль. Что же касается до Павла, то выражение лица его если не было смешно, то, ей-богу, было очень странно. Он несвязно и отрывисто отвечал Владимиру Андреевичу (Кураеву), беспрестанно вызывавшему его на разговор, взглядывал иногда на невесту, в намерении заговорить с ней, но, видно, ни одна приличная фраза не приходила ему в голову...
     Пошли новые поздравления. Павел очень сконфузился, невеста делала над собой видимое усилие, чтобы казаться веселою. Скоро гости уселись за карты. Юлия подошла, села около жениха и начала с ним разговор.
     - Вы не любите играть в карты?
     - Нет-с, не люблю.
     - А я так очень люблю... Я умею даже в штос... Меня выучил один мой cousin; он теперь, говорят, совсем проигрался.
     Павел ничего не отвечал; разговор прервался
     - А вы где до сих пор жили? - заговорила опять Юлия.
     - Я жил в Москве.
     - Что ж вы там делали?
     - Я учился в университете.
     - Учились? Который же вам год?
     - Двадцать второй.
     - Зачем же вы так долго учились?
     - У нас велик курс: я был четыре года в гимназии да четыре в университете.
     - Сколько же вы временя учились?
     - Восемь лет.
     - Как долго!.. Вам, я думаю, очень наскучило; я всего два года была в пансионе, и то каждый день плакала.
     - Я не скучал. Разговор опять прервался.
     - Я здесь не думал остаться, - начал Павел после продолжительного молчания.
     - Зачем же остались?
     Читатель, конечно, согласится, что на этот вопрос Павлу следовало бы отвечать таким образом: я остался потому, что встретил вас, что вы явились предо мною каким-то видением, которое сказало мне: останься, и я... и проч., как сказал бы, конечно, всякий порядочный человек, понимающий обращение с дамами. Но Павел, если и чувствовал, что надобно было сказать нечто вроде этого, но проговорил только:
     - Я остался по обстоятельствам.
     - Напрасно; в Москве, я думаю, веселей здешнего жить.
     И здесь опять следовало Павлу объяснить, что ему теперь в этом городе веселей, чем во всей вселенной; но он даже ничего не сказал и только в следующее затем довольно продолжительное молчание робко взглядывал на Юлию. Она вздохнула.
     - Вы так печальны! - едва слышным голосом проговорил Бешметев.
     - На моем месте каждая была бы грустна.
     - Отчего же?
     Невеста отвечала только горькою улыбкою".
     Женившись, он хочет по крайней мере снискать уважение жены, конечно опять тем же путем, то есть открывши свою душу, потому что наружно он не умеет; но и тут он пропустил время. Жена уж положительно презирает его и любит другого. Ревность выразилась у него грубо и угловато, как и вообще у людей, не трудившихся над выделкою своего характера. Они едут в деревню и живут двое в совершенном уединении. Напрасно было бы ожидать, что он поправит свои отношения с женой: не такого рода эти люди; нет, при более благоприятных обстоятельствах он не сумел заставить жену уважать себя, где же ему справиться теперь, когда для этого нужны и сильная воля, и ровность характера, и знание сердца? Вот как он ведет себя.
     "Обед был единственное время, в которое супруги видались. К этому-то именно времени Павел и делался значительно навеселе.
     В подобном состоянии неприязненное чувство к жене возрастало в нем до ожесточения, и он ее начинал, как говорится, пикировать.
     - Что, Константин, - говорил, например, он, обращаясь к стоящему лакею, - не хочешь ли, братец, жениться?
     - Никак нет-с, Павел Васильевич, - возражал лакей.
     - Отчего же, братец? Ничего, - будет только на свете лишний дурак.
     - Сохрани бог, Павел Васильевич, - возражал лакей.
     - Дал мне бог ум и другие способности, - рассуждал потом Павел вслух, - родители употребили последние крохи на мое образование, и что же я сделал для себя? Женился и приехал в деревню. Для этого достаточно было есть и спать, чтоб вырасти, а потом есть и спать, чтобы умереть.
     - Кто же вас заставлял жениться? - возражала Юлия.
     - Собственная глупость и неблагоприятная судьба...
     - Сегодня именины у Портновых, и у них, верно, бал, - сказал однажды Бешметев.
     В этот день он был даже пьян.
     - Как вам, Юлия Владимировна, я думаю, хотелось бы туда попасть!
     Юлия не отвечала мужу.
     - Вы бы там увиделись и помирились с одним человеком; он бы вас довез в своем фаэтоне, а может быть, даже вы бы и к нему заехали, и время бы провели преприятно.
     Юлия не могла этого вынести и залилась слезами".
     Поступки его решительно лишены всякой разумности и целесообразности, и он, увлеченный потоком обстоятельств, не оглядываясь, несется до роковой развязки. Другая половина повести и другая параллельная сторона мысли заключается в отношениях Масурова к своей жене, Лизанете Васильевне. Масуров человек пустой и несколько развратный, но очень живой и ловкий; Лизавета Васильевна очень много выше его и потому уважать его не может; он шалит, не бывает почти никогда дома, мало заботится о детях, проигрывает и проматывает свое и женино состояние; но все-таки уважает свою жену и даже немного боится, особенно когда чувствует себя виноватым; он кончает тем, что, получивши наследство, переводит его поскорее на жену, чтобы не промотать как-нибудь. Вот и весь ход повести; Бахтиаров выведен, как контраст Бешметеву, для лучшей обрисовки характера Юлии Владимировны; отношения Лизаветы Васильевны к Бахтиарову, со всеми переходами страсти, приподнимают эту женщину в глазах читателя и дают ей полное право на сочувствие.
     Что же сказал автор своей повестью? Что за мысль вынесли нам из его души созданные им образы? Не то ли, читатели, что для жизни нужны известные житейские способности, которых нельзя заменить ни благородством сердца, ни классическим образованием, и людям, лишенным этих способностей, по малой мере приходится завидовать какому-нибудь Бахтиарову и досадовать на его успехи в обществе. Соперничать с ним они не смеют и подумать, тогда как прямая их обязанность, налагаемая на них благородством их образа мыслей и чистотою сердца, противодействовать вреду, производимому Бахтиаровыми, или собственным примером, или деятельным проведением в обществе своих убеждений; и общество вправе от них этого требовать; они и сами это хорошо понимают, но, сознавая свое бессилие, могут только питать затаенную злобу к Бахтиаровым, которая иногда прорывается весьма неуклюже и ко вреду их же самих. Весьма часто такие люди жалуются, совершенно несправедливо, на равнодушие общества, на то, что не ценят их благородных наклонностей и стремлений; иногда эти люди чувствуют себя в таком праве требовать любви и уважения, хотя за это с своей стороны не дают ничего действительного, что заставляют глубоко страдать других, поставленных с ними в какие бы то ни было отношения; тогда как какой-нибудь Масуров, не только не имеющий их превосходных душевных качеств, но даже человек с довольно легкими нравственными убеждениями, гораздо мягче в жизни и удобнее в отношениях. Конечно, мы не вправе винить этих людей, если этот недостаток житейских способностей в них органический, природный недостаток или условливается дурным воспитанием, от их воли не зависевшим; но когда лень или эгоистическое успокоение на своих благородных качествах заставляют их пренебречь выделкою своего характера для удобности отношений и вообще практическою стороною жизни, тогда претензии их, досада на успех других, менее заслуживающих успеха личностей и жалобы на непонимание их высоких чувств и стремлений становятся невыносимы. Человек должен быть в обществе; а для общества мало, если он только сам по себе хорош: он должен быть хорош и для других, чтобы и другим было хорошо с ним; и тогда только может он требовать внимания и уважения, когда сам отвечает требованиям общества. Мы не говорим, чтобы люди, подобные Бешметеву, были уж совсем ни на что не нужны; для них есть выход в специальность, в теоретическую деятельность; нет, мы не желали бы их видеть только в практической жизни, и видеть требовательными: там они смешны или жалки.
     Эту мысль хотел выразить автор, и она так ясна в повести. К несчастию, критики не обратили на нее внимания и говорили о постороннем.
     Скажем еще кое-что о "Тюфяке"; эта повесть так хороша, что жаль от нее оторваться. Прежде всего поражает в этом произведении необыкновенная свежесть и искренность таланта. Искренностью таланта мы назовем чистоту представления и воспроизведения жизни во всей ее непосредственной простоте, чистоту, так сказать, не балованную частыми и ослабляющими художественную способность рассуждениями и сомнениями, ни вмешательством личности и чисто личных ощущений. В этом произведении вы не увидите ни любимых автором идеалов, не увидите его личных воззрений на жизнь, не увидите его привычек и капризов, о которых другие считают долгом довести до сведения публики. Все это только путает художественность и хорошо только тогда, когда личность автора так высока, что сама становится художественною.
     Характеры все типичны и оригинальны; лучшие из мужских, разумеется кроме героя: Кураев, которому уже: отдана критиками должная справедливость, и Масуров, которому еще не отдана; лучшие из женских: Лизавета Васильевна, - по нежности отделки и грациозности очертаний видно, что автор с теплым чувством относился к этому лицу, - и Юлия Владимировна, так ловко и немногими чертами обрисованная еще в самом начале повести.
     В то время, как я писал этот разбор, я думал, что непременно найду, для видимости беспристрастия, за что в конце побранить автора; но окончивши, я вижу, что решительно не за что. Разве только можно заметить, что видна торопливость в сведении окончания, да пожалеть, что вскользь упомянуто о поступке Масурова, который, получивши наследство, перевел его на жену, тогда как автор мог бы воспользоваться этим для коротенькой сцены или по крайней мере описательно означить те душевные движения, вследствие которых Масуров решился на это. При известных уже читателю данных в характере Масурова это было бы очень эффектно, и более гармонии было бы в параллели этого характера с характером Бешметева, чрез что, по нашему мнению, прекрасная повесть эта выигрывала бы еще более.

                        "ЛУЧШИЙ АЛЬКАД {*} - КОРОЛЬ"
                 Драма (комедия) в 3 действиях Лопе де Вега
                          (Бенефис г-жи Ермоловой)
                                 {* Судья.}

     Сюжет комедии, по словам самого автора, заимствован им из четвертой части "Испанской летописи". Испанская летопись, о которой говорит Лопе де Вега, была составлена в XIII веке по приказанию короля Альфонса X, прозванного Мудрым. Эта летопись - не что иное, как простой овод старых местных хроник. Происшествие, послужившее сюжетом для названной пьесы, рассказывается в хронике так:
     "Этот император испанцев (Альфонс VII) был великий законник; вот как он расправлялся с обидчиками, которых было тогда немало в государстве. Инфансон {Дворянин, помещик.}, по имени дон Фернандо, живший в Галиции, отнял силой у одного земледельца его наследственную землю; земледелец пошел жаловаться императору, который был тогда в Толедо. Император тотчас с тем же земледельцем отписал инфансону, чтобы он возвратил захваченное. Инфансон, человек очень властный, увидя письмо, пришел в большой гнев и не только не пожелал возвратить что-нибудь земледельцу, но еще грозил, говоря, что убьет его. Земледелец, видя, что он не может добиться удовлетворения, возвратился к императору с письменным показанием лучших сторонних людей, что инфансон не возвратил отнятого. Император, узнав об этом, приказал двум Кавалерам оседлать лошадей и следовать за ним и тайно отправился с ними в Галицию, не останавливаясь ни днем, ни ночью. Прибыв на место, где жил инфансон, император приказал позвать высшего местного судью и велел ему рассказать всю правду, как было дело. Судья рассказал ему все. Император, уведомясь об деле, собрал всех лучших окрестных людей и пошел с ними в поместье инфан-сона и, придя к дверям дома, велел позвать хозяина и объявить ему, что император его требует. Услыхав это, инфансон очень испугался и попытался бежать, но его остановили и привели к императору. И император разобрал все дело перед окольными людьми; и так как инфансон не мог ничего сказать в свое оправдание, то император велел его повесить перед его дверями и приказал возвратить земледельцу всю отнятую у него землю и весь собранный с нее урожай".
     Лопе де Вега насильственный захват наследственного участка у земледельца заменил похищением его дочери, а челобитчиком к королю Альфонсу послал жениха девушки, пастуха-поэта; он-то и есть герой пьесы. В остальном и в ходе действия комедия строго следует хронике. Сюжет, как можно заметить, дает и драматические положения, и Довольно простора для развития характеров, и вообще имеет общечеловеческий интерес; но Лопе де Вега, как преимущественно национальный поэт, эксплоатировал его с исключительно национальной точки зрения и сделал пьесу интересную и даже трогательную для... испанцев XVII столетия.
     В этой Комедии по преимуществу действуют обычные пружины испанских пьес: врожденное благородство, то есть благородство крови, и испанская честь. В этой комедии Лопе Де Вега Дает испанцам те идеалы, к которым испанцы всей Душой стремились, все возвышенные чувства, которые они желали иметь, ту изящную речь, посредством которой они желали бы выражать свое благородство. Мы далеко не разделяем мнения некоторых критиков, утверждающих, как Бутервек, например, что Лопе де Вега рисовал только благородство, - нет, у него можно найти произведения реальные, где испанцы представлены так, как они есть на самом деле, а не такими, какими хотели казаться......
     Льстя национальному чувству, Лопе де Вега создал произведение, дорогое для испанцев, и только для испанцев, так узко и исключительно ее миросозерцание. В ней всё и все благородны, так что один благороднее другого и другой благороднее одного. Пастух Санчо, страстно влюбленный в дочь земледельца Нуньо, говорит: "Я прошу в замужество честную девушку, дочь Нуньо Аибара; он хоть и простой земледелец, но на его дверях обломки древних гербов и прибито не одно копье старого времени. (Значит, его невеста имеет целый ряд благородных предков.) Вот что (то есть благородство происхождения) вместе с добродетелью Ельвиры утвердило мою решимость", - продолжает Санчо. В разговоре с королем Санчо прямо объявляет, что он дворянского роду, но что превратности фортуны с самого детства повергли его в бедность.
     Его благородное происхождение признает в нем и король. Санчо при втором свидании с королем рассказывает ему, что Телло не послушался королевского письма.
     Король. Моего собственного письма? Да еще не разорвал ли он его как-нибудь случайно?
     Санчо. Чтоб усилить ваш гнев, государь, я, по злобе, мог бы обвинить его и в этом, но этого нет, и сохрани [меня бог] солгать перед вами. Он прочел ваше письмо и не разорвал его, он только не исполнил того, что в нем приказано. Хотя, в сущности, это одно и то же.
     Король. По твоей откровенности, по твоей правдивости видно, что, несмотря на твое низкое положение, ты хорошей фамилии и благородной крови.
     Это благородство крови Санчо еще выражается при первом свидании с королем.
     Рассказывая о похищении своей невесты, пастух главным образом возмущается не столько тем, что поругана их чистая взаимная любовь, что насильственным расторжением брака поруганы самые священные права человеческие, сколько тем, что оскорблена его благородная гордость. Он говорит: "Он (Телло) отвечал нам таким высокомерным отказом, что сталь заблистала у нашей груди. Но, несмотря на то, что мы благородные гидальги... наши плечи отведали Дубовых батогов. Вот почему, государь, я и обращаюсь к вам".
     Так что если б Телло отнял у него невесту из-под венца со шпагой в руке, так, пожалуй, и ничего, нужды нет. Есть фразы и почище этих, мы приведем их впоследствии. Указывая на узкий, исключительный взгляд на жизнь (и отношения людские), приведенный в этой пьесе, мы вместе с тем видим в ней большие достоинства: национальность, патриотизм, историческую и бытовую верность в изображении эпохи. Но зрительная зала театра не аудитория для слушания лекций истории и археологии, и мы едва ли ошибаемся, если считаем пьесу "Лучший алькад - король" лишней не только в нашем, но и вообще в современном репертуаре......
     Воскрешать по поводу испанских "грациозо" давно и глубоко забытых Филаток и Мирошек и их нескладно придуманную болтовню - вот это не хорошо......
     Благородные тирады со сцены производят свое хорошее действие; не на всех, конечно, но на ту лучшую часть публики, на которую еще можно произвести какое-нибудь действие. Есть публика, то есть была, теперь ее мало, которая шла в театр не с определенным требованием, конечно (ей негде было взять его), а с какой-то жаждой. Что ей дадут, она не знала - чувства ли, слезы ли, смех ли, - она всем была довольна, лишь бы не было скучно. Она все клала в мешок, чтобы разобраться после. Мешок требовал хоть чего-нибудь, - вместимость большая; а содержания не было, он был почти пуст. Так вот для этой-то публики благородные тирады хороши. Но в том-то и дело, что испанское благородство совсем особого сорта, и рекомендовать его не годится, потому что оно нам не ко двору.
     Примеры: ......
     Невольно рождаются два вопроса: зачем поставлена эта пьеса, и нужна ли она для публики?.....
     Скажем несколько слов об исполнении. Знатоки испанской литературы главным достоинством этой пьесы считают верное воспроизведение быта и нравов Испании в XII веке.....
     Русский актер да и зритель также, как там ни притворяйся, все-таки люди посторонние.....
     Натуральность не главное качество, оно достоинство только отрицательное; главное достоинство есть выразительность, экспрессия. Кто же похвалит картину за то, что лица в ней нарисованы натурально, - этого мало, нужно, чтобы они были выразительны.....
     Реализм не есть что-нибудь новое, но есть ни более ни менее, как настоящее творчество. Примеры об испанцах в Италии......
     Это уж слишком по-русски и напоминает комедию "Лес", там......
     Пестрить репертуар, утруждать неблагодарной работой артистов и сбивать с толку публику.....
     Для нас интересно, каковы люди вообще, а не то, какими желали быть испанцы или......
     Ничто не дает верного знания людей, кроме искусства. Конечно искусство дает и идеалы, и они тоже (в известной " тени) реальны. Но переживают только правдивые типы - современник Лопе де Вега Сервантес взял гидальго, взял грациозо, но сделал из них людей, а не испанцев - он же написал шутку, которую мы поместим.....

                         ЗАСТОЛЬНОЕ СЛОВО О ПУШКИНЕ

     Мм. гг. Памятник Пушкину поставлен: память великого народного поэта увековечена, заслуги его засвидетельствованы. Все обрадованы. Мы видели вчера восторг публики; так радуются только тогда, когда заслугам отдается должное, когда справедливость торжествует. О радости литераторов говорить едва ли нужно. От полноты обрадованной души, мм. гг., и я позволю себе сказать несколько слов о нашем великом поэте, его значении и заслугах, как я их понимаю. Строгой последовательности и сильных доводов я обещать не могу; я буду говорить не как человек ученый, а как человек убежденный. Мои убеждения слагались не для обнародования, а только про себя, так сказать для собственного употребления; при мне бы они и остались, если б не подошел этот радостный праздник. На этом празднике каждый литератор обязан быть оратором, обязан громко благодарить поэта за те сокровища, которые он завещал нам.
     Сокровища, дарованные нам Пушкиным, действительно велики и неоцененны. Первая заслуга великого поэта в том, что через него умнеет все, чт_о_ может поумнеть. Кроме наслаждения, кроме форм для выражения мыслей и чувств, поэт дает и самые формулы мыслей и чувств. Богатые результаты совершеннейшей умственной лаборатории делаются общим достоянием. Высшая творческая натура влечет и подравнивает к себе всех. Поэт ведет за собой публику в незнакомую ей страну изящного, в какой-то рай, в тонкой и благоуханной атмосфере которого возвышается душа, улучшаются помыслы, утончаются чувства. Отчего с таким нетерпением ждется каждое новое произведение от великого поэта? Оттого, что всякому хочется возвышенно мыслить и чувствовать вместе с ним; всякий ждет, что вот он скажет мне что-то прекрасное, новое, чего нет у меня, чего недостает мне; но он скажет, и это сейчас же сделается моим. Вот отчего и любовь, и поклонение великим поэтам; вот отчего и великая скорбь при их утрате; образуется пустота, умственное сиротство: не кем думать, не кем чувствовать.
     Но легко сознать чувство удовольствия и восторга от изящного произведения; а подметить и проследить свое умственное обогащение от того же произведения - довольно трудно. Всякий говорит, что ему то или другое произведение нравится; но редкий сознает и признается, что он поумнел от него. Многие полагают, что поэты и художники не дают ничего нового, что все, ими созданное, было и прежде где-то, у кого-то, - но оставалось под спудом, потому что не находило выражения. Это неправда. Ошибка происходит от того, что все вообще великие научные, художественные и нравственные истины очень просты и легко усвояются. Но как они ни просты, все-таки предлагаются только творческими умами, а обыкновенными умами только усваиваются, и то не вдруг и не во всей полноте, а по мере сил каждого.
     Пушкиным восхищались и умнели, восхищаются и умнеют. Наша литература обязана ему своим умственным ростом. И этот рост был так велик, так быстр, что историческая последовательность в развитии литературы и общественного вкуса была как будто разрушена и связь с прошедшим разорвана. Этот прыжок был не так заметен при жизни Пушкина; современники хотя и считали его великим поэтом, считали своим учителем, но настоящими учителями их были люди предшествовавшего поколения, с которыми они были очень крепко связаны чувством безграничного уважения и благодарности. Как ни любили они Пушкина, но все-таки, в сравнении с старшими писателями, он казался им еще молод и не довольно солиден; признать его одного виновником быстрого поступательного движения русской литературы значило для них обидеть солидных и во многих отношениях действительно весьма почтенных людей. Все это понятно и иначе не могло быть. Зато следующее поколение, воспитанное исключительно Пушкиным, когда сознательно оглянулось назад, увидало, что предшественники его и многие его современники для них уж даже не прошедшее, а далекое давнопрошедшее. Вот когда заметно стало, что русская литература в одном человеке выросла на целое столетие. Пушкин застал русскую литературу в период ее молодости, когда она еще жила чужими образцами и по ним вырабатывала формы, лишенные живого, реального содержания, - и что же? Его произведения - уж не исторические оды, не плоды досуга, уединения или меланхолии; он кончил тем, что оставил сам образцы, равные образцам литератур зрелых, образцы, совершенные по форме и по самобытному, чисто народному содержанию. Он дал серьезность, поднял тон и значение литературы, воспитал вкус в публике, завоевал ее и подготовил для будущих литераторов, читателей и ценителей.
     Другое благодеяние, оказанное нам Пушкиным, по моему мнению, еще важнее и еще значительнее. До Пушкина у нас литература была подражательная, - вместе с формами она принимала от Европы и разные, исторически сложившиеся там направления, которые в нашей жизни корней не имели, но могли приняться, как принялось и укоренилось многое пересаженное. Отношения писателей к действительности не были непосредственными, искренними; писатели должны были избирать какой-нибудь условный угол зрения. Каждый из них, вместо того, чтоб быть самим собой, должен был настроиться на какой-нибудь лад. Тогда еще проповедывалась самая беззастенчивая риторика; твердо стоял и грозно озирался ложный классицизм; на смену ему шел романтизм, но не свой, не самобытный, а наскоро пересаженный с оттенком чуждой нам сентиментальности; не сошла еще со сцены никому ненужная пастораль. Вне этих условных направлений поэзия не признавалась, самобытность сочлась бы или невежеством, или вольнодумством. Высвобождение мысли из-под гнета условных приемов - дело не легкое, оно требует громадных сил. Разве мы не видим примеров, что в самых богатых и в самых сильных литературах и по сей час высокопарное направление имеет представителей и горячо отстаивается, а реальность пропагандируется как что-то новое, небывалое.
     Прочное начало освобождению нашей мысли положено. Пушкиным, - он первый стал относиться к темам своих произведений прямо, непосредственно, он захотел быть оригинальным и был - был самим собой. Всякий великий писатель оставляет за собой школу, оставляет последователей, и Пушкин оставил школу и последователей. Что это за что он дал своим последователям? Он завещал им искренность, самобытность, он завещал каждому быть самим собой, он дал всякой оригинальности смелость, дал смелость русскому писателю быть русским. Ведь это только легко сказать! Ведь это значит, что он, Пушкин, раскрыл русскую душу. Конечно, для последователей путь его труден: не всякая оригинальность настолько интересна, чтоб ей показываться и ею занимать. Но зато если литература наша проигрывает в количестве, так выигрывает в качественном отношении. Немного наших произведений идет на оценку Европы, но и в этом немногом оригинальность русской наблюдательности, самобытный склад мысли уже замечены и оценены по достоинству. Теперь нам остается только желать, чтобы Россия производила поболее талантов, пожелать русскому уму поболее развития и простора; а путь, по которому итти талантам, указан нашим великим поэтом.
     Мм. гг., я предлагаю тост за русскую литературу, которая пошла и идет по пути, указанному Пушкиным. Выпьем весело за вечное искусство, за литературную семью Пушкина, за русских литераторов! Мы выпьем очень весело этот тост: нынче на нашей улице праздник.

                 [О ПЬЕСЕ Н. Я. СОЛОВЬЕВА "СЛУЧАЙ ВЫРУЧИЛ"]

                                 ДЕЙСТВИЕ I

     Явление II, стр. 8. Много бранных слов. Это хотя реально, но представляет неудобство. Если цензор зачеркнет хоть одно слово, то пьеса не попадет в список безусловно одобренных, что очень затрудняет представление ее в провинции.
     Явление III. Появляется герой и долгое время молчит, - это большая неловкость. С появлением героя начинается длинный и малоинтересный разговор чиновников, в котором он не участвует; зритель будет обращать внимание на Матюшу и ждать, когда он заговорит, от этого разговор между чиновниками покажется еще длинней и неинтереснее.
     Явление VII. Сцена между Матюшей и Анютой коротка, ее надо драматизировать следующим образом: после слов Матюши: "Я заслужил" - и монолога Анюты Матюша сокрушается, проклинает свой талант и дает зарок не рисовать, а Анюта между тем твердит: "Да уходи скорей, а то запрут". Матюша продолжает сокрушаться, потом умолкает и после непродолжительной паузы: "А секретаря я все-таки дорисую". - Анюта: Дорисуй, дорисуй, только уходи. - Матюша: Э! Да что тут, всех буду рисовать, все буду рисовать, пусть что хотят, то со мной делают! (Развить его посильней.) А теперь убегу. (Убегает.)

                                ДЕЙСТВИЕ II

     Явление I. Первый монолог Матюши: не лучше ли развить так, как я говорил, то есть он, задумав топиться, воображает, как будет бросаться в воду, и начинает сам себя рисовать. Это будет вернее психологически, а то неизвестно, серьезно он думает топиться или нет. Такая неопределенность затруднит актера, он тона не подберет. Если же Вы хотите, чтобы он серьезно задумал топиться, то надо сделать монолог сильнее. Вместо пароходов "Царь и царица" (для цензора) не лучше ли "Миссисипи и Бенардаки"? О костюмах не лишнее ли?
     Явление II. Женского образования лучше бы не трогать. Этот вопрос очень серьезен для комического разговора. По крайней мере я бы Вас просил (разумеется, для пользы пьесы Вашей) уничтожить то, что мною зачеркнуто.
     Явление V. Граф мало реален, ни идеалистов, ни симпатичных вельможи не ищут, а также свежести и чистоты, - этого не бывает. Надо его сделать страстным любителем искусства и показать, что он очень увлекся рисунком Матюши. Пусть у него вырываются слова: "Какой карандаш! Удивительный рисунок! У вас громадный талант! Карикатуру надо бросить, это мелко. Из вас выйдет отличный жанрист". Надо еще, чтоб он дал заметить, что на его счет воспитываются художники.

                                ДЕЙСТВИЕ III

     Явление II. Очень много бранных слов. Надо что-нибудь придумать для замены их, напр, вертопрахи, свистуны, шерамыжники и др.
     Явление V. Роль графа надо несколько переделать сообразно тем замечаниям, которые я сделал во II действии.
     Явление VIII. Окончание можно сделать эффектнее. После слов Херсонского: "Но какое благородство, какая щедрость..." - пусть у купцов идет такой разговор: - А что же мы зевали-то? Выкупить бы эти самые патреты у Херсонского, вот бы и шабаш, и сумления никакого не было. - Да сейчас можно. Не отвалил еще пароход-то? - Нет еще. - Собрать ему тысячу рублей, так с руками отдаст. - Еще бы. - Да зачем сбирать, я свои... после разверстаем. - Бегите скорей, кто на ногу полегче!
     Херсонский. Да давайте я пойду. - Вот и отлично. А все-таки для верности мы вашему благородию атютанта. - Ну, марш живым манером. Барабанов. Отчалили. Прощайте! Поплыли в Питер портретики. - Беда головушке! Ославит теперь он нас на всю империю.

                 [О ПЬЕСЕ М.П. САДОВСКОГО "ДУША - ПОТЕМКИ"]

     Прежде всего нужно ввязать в интригу Бессемянникова, иначе он лишнее лицо и присутствие его в пьесе ничем не оправдывается. Самое лучшее - представить его влюбленным в Варю и желающим на ней жениться. Когда у него спрашивают, на чем он основывает надежду, что Варя пойдет за него, он отвечает, что у него надежды больше, чем у всякого другого; что Варя хороша собой и бедна, что она непременно будет обманута каким-нибудь молодым человеком и тогда с горя... влюбится в другого. - Это ничего-с; и другой ее обманет, и тогда она пожелает выдти замуж за солидного человека. Это самая лучшая комбинация потому, что публика будет обманута, что и требуется от комедии (об этом говорил еще Лопе де Вега в своей "Nueva arte de hacer cornedias" {Новое искусство сочинять комедии.}); публика будет ждать, что Варя выйдет замуж за Бессемянникова. Его надо сделать не писцом нотариуса, а старым, отставным подьячим, живущим адвокатством и слегка ростовщичеством. Высказывает он свои намерения в VI явлении I действия Знаменскому. Во II акте отношения между Оленевым и Клеопатрой надо сделать короче, тогда пьеса будет сильнее. В конце акта она видит Варю и не сердится и не ревнует. Она говорит, что это всегда так бывает, что молодые люди, принимая чувственное влечение за любовь и не имея еще житейской опытности, всегда увлекаются простяночками, но потом, когда случайно какая-нибудь дама обратит на юношу свое внимание, он конфузится и стыдится своих прежних отношений. Но эти отношения надо скорее и решительнее распутывать. Она его утешает (в этом - комизм), как будто Оленев сторона страдающая и требующая утешения. В III действии надо уничтожить рассказы и сделать появление Оленева. Появление Бессемянникова должно быть комично: он надеется, что за изменой Оленева его дело выгорит.

                                КОММЕНТАРИИ

                                  КРИТИКА

                    [О РОМАНЕ Ч. ДИККЕНСА "ДОМБИ И СЫН"]

     Печатается по рукописи, хранящейся в Институте русской литературы Академии наук СССР. Слова, не дописанные автором и ясные по смыслу, воспроизводятся полностью, неразобранные заключены в квадратные скобки.
     Рукопись была подарена Островским И. Ф. Горбунову, который в 1869 году передал ее М. И. Семевскому. Последний опубликовал ее (с большими неточностями) в журнале "Русская старина" (1891 г., No 7) под заглавием "Заметка о Диккенсе".
     Этот первый опыт Островского в области критики был, повидимому, вызван появлением в 1847-1848 годах русских переводов романа "Домби и сын" в журналах "Отечественные записки" и "Современник". Роман произвел тогда сильное впечатление на русских читателей. Белинский дважды упомянул его в статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года" и даже собирался писать о нем статью.
     Высказанные в данном наброске суждения - о сущности народного писателя, о художественном воспроизведении жизни своего народа - впоследствии более полно развиты были Островским в его литературно-критических и театральных статьях и записках.

                        "ОШИБКА", ПОВЕСТЬ Г-ЖИ ТУР"

     Печатается по тексту журнала "Москвитянин" (No 7, 1850), где статья была опубликована за подписью "О". В оглавлении, приложенном к No 1 "Москвитянина" за 1851 год, указана подпись: "А. Н. О-го". Рукопись не найдена.
     Хотя в наследии Островского литературно-критические статьи и рецензии занимают по объему небольшое место, но их удельный вес значителен. Наиболее ранним из известных нам опытов является неоконченная рецензия о романе Диккенса "Домби и сын". К началу 50-х годов относятся критические статьи о повестях Евгении Тур и Писемского, напечатанные в журнале "Москвитянин". Во второй половине 70-х годов Островским начата статья о драматургии Лопе де Вега. В 80-х годах Островский написал известное "Застольное слово о Пушкине" и рецензии о пьесах Н. Я. Соловьева "Случай выручил" и М. П. Садовского "Душа - потемки".
     Исследователь жизни и творчества Островского Н. П. Кашин высказал предположение, что в период сотрудничества драматурга в "Москвитянине" (1850-1855 гг.) в этом журнале было напечатано, кроме упомянутых выше двух, еще четырнадцать анонимных статей Островского (см. статью Н. П. Кашина в сборнике "Труды Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина", сборник IV, 1939 г.). Однако Н. П. Кашин не смог обосновать принадлежность их перу Островского, и большинство его доводов сомнительны.
     В статье о повести г-жи Тур Островский, следуя в своих взглядах на литературу Белинскому, пишет о реалистическом, обличительном характере передовой русской литературы, о прогрессивном значении искусства, которое должно поддерживать в обществе отвращение к старым, уже осужденным формам общественной жизни и заставлять искать новых, лучших. Понятие обличительности Островский связывает с понятием народности: "Чем произведение изящнее, тем оно народнее, тем больше в нем этого обличительного элемента".
     Эти основные положения Островского резко расходятся со взглядами прочих критиков "молодой редакции" "Москвитянина" (Григорьева, Эдельсона, Алмазова, Филиппова).
     Повесть "Ошибка" была напечатана в No 10 "Современника" за 1849 год. Первые произведения Е. Тур (псевдоним Е. В. Салиас де Турнемир, 1815-1895) вызвали одобрительные отзывы прогрессивной критики. Однако в дальнейшем писательница эволюционировала вправо (отзыв Н. Чернышевского о творчестве Е. Тур см.: Н. Чернышевский, Поли. собр. соч., т. II, стр. 222-231, 241-262).

                     "ТЮФЯК", ПОВЕСТЬ А. Ф. ПИСЕМСКОГО"

     Печатается по тексту журнала "Москвитянин" (No 7, 1851), где статья была опубликована за подписью "О". Рукопись не найдена.

                          "ЛУЧШИЙ АЛЬКАД - КОРОЛЬ"

     Печатается по рукописи, хранящейся в Институте русской литературы Академии наук СССР.
     Статья впервые опубликована в 1923 году в сборнике "Памяти А. Н. Островского", П., изд. "Путь к знанию".
     Статья вызвана постановкой пьесы Лопе де Вега "Лучший алькад - король" в Московском Малом театре в бенефис М. Н. Ермоловой 10 апреля 1877 года. Однако работа над статьей не закончена. Первый лист рукописи - беловая редакция начала, остальные два - черновик с многочисленными поправками. Связное изложение обрывается на четвертой странице, дальше следуют уже разрозненные фразы, которые, очевидно, Островский предполагал включить в текст.
     Островский решительно высказывается против постановки пьесы Лопе де Вега "Лучший алькад - король" на русской сцене. В условиях общественно-политической борьбы в России 70-х годов прошлого века постановка этой пьесы, изображающей короля как благодетеля крестьян, безусловно являлась защитой реакционных позиций, что претило демократическому сознанию Островского.

                        "ЗАСТОЛЬНОЕ СЛОВО О ПУШКИНЕ"

     Печатается по тексту журнала "Вестник Европы" (1880, No 7).
     "Застольное слово о Пушкине" было произнесено Островским 7 июня 1880 года на обеде Московского общества любителей российской словесности, во время торжеств по случаю открытия памятника Пушкину в Москве. Тогда же текст был передан редактору "Вестника Европы" М. М. Стасюлевичу. В Институте русской литературы Академии наук СССР хранится черновик "Слова", озаглавленный: "По случаю открытия памятника Пушкину".
     Пушкинские торжества в Москве, происходившие по инициативе Общества любителей российской словесности 5-8 июня 1880 года, привлекли много писателей и ученых. В речах на торжественных заседаниях и обедах отразилась борьба идейно-политических течений в русском обществе того времени. Ораторы, принадлежавшие к различным литературно-общественным направлениям, каждый по-своему стремились истолковать значение Пушкина и сделать его знаменосцем своих идей.
     Реакционная речь Достоевского призывала к полному прекращению политической борьбы, в ней давалось религиозно-мистическое понимание исторической роли русского народа.
     Островский рассматривает творчество Пушкина как исключительной важности историческое явление, в котором сказалась могучая сила русского народа. Великий драматург подчеркнул приоритет пушкинского реализма, сыгравшего решающую роль в развитии русского и мирового искусства.
     Речь Островского произвела сильное впечатление, что и было отмечено в журнальных и газетных отчетах о пушкинском празднестве.
     Островский работал над "Словом" напряженно, об этом свидетельствует его черновик. Во вступительной части драматург предполагал развить свой взгляд на искусство как на культурно-воспитательную силу, мощно влияющую на сознание простого человека. Однако, видимо, чтобы не перегружать речь общими рассуждениями, он частью устранил, частью сжал ее, придав "Слову" чеканную образную форму. Не вошедшие в "Застольное слово" мысли он подробно развил впоследствии в театральных "записках" 1881-1885 годов. Считаем, однако, нужным воспроизвести здесь один зачеркнутый и нигде не повторенный Островским абзац о влиянии искусства на критику:
     "Как человек незаметно для себя умнеет под влиянием изящного произведения, можно проследить по некоторым критикам. Критикуя произведение какого-нибудь писателя-художника, критик находит и достоинства и недостатки, но забывает отмечать, что он сам обязан критикуемым им произведениям; в конце концов оказывается, что критик сам постепенно подымается на высоту миросозерцания художника, что все его лучшие соображения и выводы навеяны критикуемым произведением или прямо вытекают из него, что он сам начинает мыслить умом автора, начинает обнаруживать знания, мысли и даже выражения, каких он не мог иметь, пока не познакомился с произведениями, которые порицает или благосклонно одобряет".

                 ["О ПЬЕСЕ Н. Я. СОЛОВЬЕВА "СЛУЧАЙ ВЫРУЧИЛ"]

     Печатается впервые по рукописи, хранящейся в Государственном центральном литературном архиве.
     10 сентября 1880 года Н. Я. Соловьев писал Островскому: "Я принялся за карикатуриста и, может быть, до октября кончу; выйдут, кажется, сцены в Ъ действиях и комические" ("Литературный сборник", I. "Труды Костромского научного о-ва по изучению местного края", Кострома, 1928). Под именем карикатуриста Соловьев имел в виду героя комедии, впоследствии получившей название "Случай выручил". Ее сюжет таков:
     В маленьком уездном городке на Волге проживает скромный чиновник-писец Матюша Херсонский, обладающий выдающимся талантом карикатуриста. Матюшу начинают преследовать: ему угрожает увольнение со службы, купцы собираются подать просьбу о его выселении из города, семье грозит нищета. Матюша в полном отчаянии. Проездом в городе останавливается на несколько часов некий граф, меценат, знаток искусства. К великому изумлению обывателей граф увозит самоучку-художника в Петербург, чтобы дать ему возможность учиться в Академии художеств.
     Семнадцатого марта 1884 года Островский, находясь в Петербурге, пригласил к себе Соловьева. Повидимому, Соловьев прочитал Островскому первую редакцию пьесы, так как 10 апреля он писал: "Я занят переделкой своих "сцен" по Вашему совету: дело подвигается быстро".
     Новую редакцию комедии Соловьев послал Островскому на отзыв. В первой половине августа 1884 года драматург написал настоящую рецензию, которая датируется нами на основании письма Соловьева от 19 августа.
     Хотя Соловьев и писал, что переделывает пьесу по советам Островского, однако он воспользовался лишь несколькими указаниями своего учителя, не углубил характеров, не устранил нелепого разговора во втором действии о женском образовании. Пьеса и в окончательной редакции осталась легковесной и успеха не имела.

                ["О ПЬЕСЕ М. П. САДОВСКОГО "ДУША - ПОТЕМКИ"]

     Печатается по рукописи, хранящейся в Государственном центральном театральном музее им. А. А. Бахрушина. Впервые рецензия напечатана в числе писем к М. П. Садовскому в книге "А. Н. Островский. Дневники и письма", "Academia", 1937.
     Первого июля 1885 года Садовский писал драматургу в Щелыково: "Грехопадение свершилось! Я внезапно ощутил в своем существе зуд творчества и накропал некоторое (вероятно, никуда негодное) драматическое произведение... Какое будет Ваше приказание - прислать дитю своей фантазии к Вам или явиться лично?"
     Островский в то время был болен, и за него ответила М. В. Островская, передавшая Садовскому желание драматурга видеть его и помочь ему.
     Садовский приезжал на несколько дней в Щелыково. 20 июля он писал из Башиловки, что возвратился в Москву и сразу взялся за переделку пьесы по указаниям Островского. Видимо, прочитав пьесу, Островский, помимо беседы с автором, составил для него настоящую "памятную записку" и вручил ее лично Садовскому.
     Сюжет пьесы Садовского несложен. У бедной вдовы Домушиной живут два квартиранта: ищущий места учителя легкомысленный мечтатель Оленев и молодой, тоже ищущий работы, химик Знаменский. Дочь Домушиной Варя, 23 лет, влюбляется в Оленева, которому льстит ее чувство. Варю втайне любит Знаменский, с которым она очень дружна. На ней хочет жениться и пожилой отставной чиновник, писец нотариуса Бессемянников. Оленев получает службу у богатого старика-помещика Грузинцева, поддается чарам его молодой жены Клеопатры и резко порывает с Варей, которая в отчаянии готова покончить жизнь самоубийством. Варю спасает Знаменский, который признается ей в своей любви. Неожиданно полученная Знаменским служба позволяет ему немедленно жениться на Варе.
     Садовский большинство советов Островского принял, однако не сделал Бессемянникова стряпчим и ростовщиком и не устранил из третьего действия длинных монологов старухи Домушиной и растянутых разговоров Вари со Знаменским.
     Островский помог Садовскому провести пьесу через театральную цензуру. При первой постановке в бенефис О. О. Садовской 1 декабря 1885 года комедия имела успех.


Источник: Библиотека Максима Мошкова




Страницы (все) :Отдельные страницы
Перейти к титульному листу
Версия для печати




Тем временем:

... На волнах катаются только малыши, но ты
доходишь до крайности. Вместо того, чтобы прыгать возле рифа, лучше бы
наловил побольше рыбы.
Дэниел пристально посмотрел на старого друга и, немного помолчав,
произнес:
-- Майкл, да ты посмотри вокруг! Наш мир это стая дельфинов, которые
ловят рыбу от зари до зари, день за днем. Только и делают, что охотятся. У
них просто не остается времени исполнять свои мечты. Они живут, чтобы есть,
а не едят, чтобы жить.
Голос Дэниела дрогнул, и он заговорил о прошлом:
-- Я вспоминаю прежнего, юного и сильного Майкла, который часами
любовался волнами и мечтал, мысленно оседлав самый высокий и мощный вал. А
сейчас я вижу перед собой трусливого дельфина, не думающего ни о чем, кроме
рыбы, потому что он боится своих собственных мечтаний. Но что может быть
важнее исполнения мечты, какой бы она ни была? Дэниел снова посмотрел на
друга и закончил:
-- Майкл, в жизни должна быть мечта, а страх не может стать ей помехой.
Майкл смутился, ведь он понимал, что Дэниел прав. Однако мысль о жизни
сотканной из мечтаний, была ему совершенно чужда. Он был уже не малыш, и
мечты его давно сменились обязанностями. Разве не поэтому он тратил все
время на рыбную ловлю?
Кроме того, что подумают другие дельфины, если увидят, что он тоже
катается на волнах?
Времена, когда он прыгал в прибое, были для него неразрывно связаны с
детством, которое ушло в прошлое. Порой он подумывал, не прокатиться ли
разок, но охота затягивалась на целый день и отнимала все силы, так что
Майкл постоянно находил уважительные причины отказаться от развлечения.
Он взглянул на Дэниела и заговорил, надеясь, что голос его звучит
достаточно убедительно:
-- Дэниел, в один прекрасный день ты наконец-то повзрослеешь и начнешь
смотреть на жизнь так же, как и остальные члены стаи. Поверь мне. С этими
словами Майкл развернулся и исчез.
Дэниел был очень расстоен...

Серджио Бамбарен   
«Дельфин сказка о мечтателе»





Островский Александр Николаевич:

«Не так живи, как хочется»

«Воспитанница»

«Бесприданница»

«Вильям Шекспир. Усмирение своенравной»

«Неожиданный случай»


Все книги



Другие ресурсы сети:

Барстоу Стэн

Никитин Иван Саввич

Полный список электронных библиотек, созданных и поддерживаемых под эгидой Российской Литературной Сети представлен на страницах соответствующих разделов веб-сайта Rulib.net





Российская Литературная Сеть

Rulib.NET
Координатор проекта: Российская Литературная Сеть, Администратор сайта: Дмитрий Кирсанов. Сайт работает под управлением системы "Электронный Библиотекарь" 4.7

Правовая информация: если Вы являетесь автором и/или правообладателем любых из представленных на страницах нашей библиотеки произведений, и возражаете против их нахождения в открытом доступе - сообщите нам по адресу [email protected] и мы немедленно удалим указанные работы.

Информация о литературной сети
Принять участие в проекте

Администратор сайта и координатор проекта не несут ответственности за содержание рекламных материалов и информации, размещаемой посетителями, однако принимают все необходимые и достаточные меры для контроля. Перепечатка материалов сервера возможна лишь при обязательном условии ссылки на ресурс http://www.ostrovskiy.org.ru/, с указанием автора материала и уведомлением администрации ресурса о дате и месте размещения.